АЛЕКСАНДР МАЛОФЕЕВ: ЧАЙКОВСКИЙ РЯДОМ СО МНОЙ С ДЕТСТВА

ИШ: 7 мая мир отмечает 180-летие со дня рождения П.И. Чайковского. Вы приняли участие в записи полного собрания симфоний и инструментальных концертов Чайковского вместе с Государственным симфоническим оркестром Республики Татарстан под руководством Александра Сладковского, которая выходит к 180-летию Чайковского на лейбле Sony Classical. Что именно исполняли вы?

АМ: Мне доверили Первый концерт. У нас с Александром Витальевичем Сладковским – очень теплые отношения. Сначала он предложил мне исполнить для записи Третий концерт, а когда узнал, что у меня по времени не получается сыграть Третий, сказал – «Давай Первый». Это было очень неожиданно для меня. Я запомнил тот день, когда мы записывали, как невероятно светлый и наполненный весельем. Мы записывали в Казани, с нами был Павел Игоревич Лаврененков, замечательный звукорежиссер из Московской филармонии…Я думаю, наш тандем смог передать в музыке эту возвышенную радость. У нас была очень сплоченная команда.

ИШ: Какую редакцию концерта выбрали для записи?

АМ: Я играл редакцию Зилоти, хотя авторскую Петра Ильича тоже знаю. Тут вопрос чисто технический: все оркестры мира привыкли к версии Зилоти и настаивают исполнять именно ее. Когда организатор хочет Первый концерт Чайковского, он имеет в виду ту музыку, к которой он привык, а если с первых тактов ты начинаешь арпеджировать аккорды, это, конечно, очень красиво, но вызывает недоумение.

ИШ: Как долго работали над записью?

АМ: Около полугода. После самой сессии мы с Павлом Игоревичем продолжили работать уже дистанционно. Это очень кропотливое занятие в наушниках у компьютера: я много раз прослушивал запись, составлял списки правок, а Павел Игоревич присылал новые версии. Эта домашняя работа заняла гораздо больше времени, чем сама запись с оркестром в Казани.

ИШ: Какое впечатление у вас осталось после сотрудничества с Александром Сладковским и оркестром Республики Татарстан?

АМ: Мы много играли с Александром Витальевичем до записи. Но Первый Чайковского с ним так и не был сыгран. Несмотря на это, на сцене ощущалась абсолютная свобода. Конечно, мы перезаписывали отдельные места с оркестром, и каденции тоже писались после общей сессии. Но внутри оркестра чувствовалась удивительная вовлеченность в процесс. Я думаю, что Александр Сладковский и его коллектив – это редкий пример союза, который ставит желание творить музыку во главу угла. Нам удалось воплотить все идеи, которые у меня были перед приездом в Казань. И мне кажется, что эта запись Первого Концерта пронизана весенней свежестью и легкостью, которой нам сейчас очень не хватает. Это тот уровень взаимодействия, который не всегда получается добиться на концертах даже с несколькими репетициями.

ИШ: А как Петр Ильич вошел в вашу жизнь?

АМ: Я не помню, мне кажется, он был со мной с детства. И «Времена года», и Детский альбом, и концерты – это то, что заложено в нас с нашими генами. Вы не замечали, что Первый концерт сейчас является частью популярной и массовой культуры? Он на самом деле великолепен, и частота его исполнения не делает его хуже.

ИШ: Раз уж мы вспомнили про детство, давайте поговорим о том, как все начиналось. Когда вы впервые почувствовали, что фортепиано – ваш инструмент?

АМ: Сколько себя помню, музыка всегда была рядом. В пять лет родители отвели меня в музыкальную школу им. Н.П. Осипова напротив дома, где мы жили, к тому же педагогу, у которого занималась моя старшая сестра, и этим педагогом была Елена Владимировна Березкина. Параллельно я учился в лингвистической гимназии. Конечно, иногда я сопротивлялся, но родители все-таки были непреклонны (улыбается), и за это я им очень благодарен. Я много играл на московских площадках и конкурсах. А потом в 11 лет был первый большой конкурс в моей жизни – Astana Piano Passion, где я впервые сыграл с оркестром концерт Грига (причем играл его целиком – тогда правила позволяли). После этого конкурса, когда я вернулся в Москву, у меня появились первые сольные концерты, я начал выходить на большие сцены, часто играть с оркестрами. Мы с педагогом планировали репертуар с учетом будущих выступлений иногда на год вперед. Думаю, в тот момент, когда мне было одиннадцать лет, я и загорелся музыкой сам. А в двенадцать, после победы на VIII Международном юношеском конкурсе им. П. И. Чайковского в Москве, я перешел в Школу имени Гнесиных и продолжил там учиться у своего же педагога. Конечно, в Гнесинке мне было гораздо проще, чем раньше.

ИШ: Елена Владимировна была вашим учителем с самого начала и в течение всего обучения в Гнесинке?

АМ: Да. У нас очень теплые отношения, и, когда год назад я поступил в Московскую консерваторию к Сергею Леонидовичу Доренскому, наши отношения сохранились. Я очень люблю каждый раз с ней встречаться. Ее мнение, думаю, всегда будет одним из самых ценных для меня.

ИШ: Именно она была тем самым педагогом, который поставил вам руки, ввел в профессию музыканта?

АМ: Да, эти руки, которые она дала мне в самом начале, помогают мне и сейчас. Но, как вы понимаете, наши учителя – это не только руки. Каждый музыкант, полагаю, может часами рассказывать, что для него значит человек, посвятивший ему часть своей жизни. А если это 12 лет… Скажу только, что Елена Владимировна – невероятно талантливый педагог.

ИШ: Но вашу судьбу изменил Юношеский конкурс им. П.И. Чайковского?

АМ: Безусловно. Я играл тогда Второй концерт Сен-Санса на сцене БЗК в 12 лет. Именно на Юношеском Конкурсе Чайковского я, наверно, действительно почувствовал ответственность исполнителя перед публикой, перед людьми, которые в тебя верят и поддерживают. Это был по-настоящему переломный момент, момент взросления. Я понял, что выбор сделан. А дальше в 2014 сразу была Гнесинка с ее удивительной атмосферой, во многом созданной нашим директором Михаилом Сергеевичем Хохловым. Мой рабочий ритм значительно ускорился.

ИШ: Какие основные принципы были в вас заложены в этот период обучения? Я имею в виду, стандарты игры, музыкантский опыт, то, что с вами осталось на всю жизнь.

АМ: В Гнесинке у меня появилось настоящее музыкантское общение, ведь до 12 лет я находился практически в изоляции, вне профессиональной среды. К тому же, готовясь к поступлению в Гнесинку, в лингвистической гимназии я перескочил из шестого в седьмой класс посреди года. Я стал серьезнее заниматься музыкой, и взаимоотношения с одноклассниками сошли на нет. В Гнесинке я обрел наконец свой дом, попал в атмосферу творчества и общения с людьми, одержимыми тем же. Мы ведь играли одно и то же, вместе все обсуждали и сейчас вместе учимся в консерватории. Я думаю, для музыканта очень важно как можно раньше оказаться в своей среде обитания, в том числе и рядом с более старшими товарищами.

ИШ: Эта дружба продолжается?

АМ: Да, кто-то поступил в консерваторию, кто-то уехал за рубеж, но мы переписываемся. Самые теплые воспоминания у меня остались от этой школы.

ИШ: Как прошли выпускные экзамены в Гнесинке, и что было в программе по специальности? Это было легко или трудно?

АМ: На самом деле получился экспромт, потому что я только приехал с конкурса в Китае и попал с корабля на бал. Это был тяжелый период. В Пекине был большой пятитурный марафон. Я жил там около месяца и все это время занимался по двенадцать часов. Когда я вернулся, нужно было закончить школу не только по специальности. Пришлось повторять Баха и этюды накануне. Многое, конечно, было в руках, так что экспромт удался. В итоге играл Аппассионату Бетховена, Вторую сонату Рахманинова, Этюд Шопена, «Мазепу» Листа.

ИШ: После окончания Гнесинки вы поступили в Московскую консерваторию к Сергею Леонидовичу Доренскому, но успели отучиться у него неполный год. Каким он вам запомнился?

АМ: Какой-то невероятный свет он излучал каждый раз, когда мы встречались. Я был у Сергея Леонидовича практически все возможное время в Москве. Он интересовался всем: что происходило в поездках, как мы жили в гостиницах, какой рояль предоставили для выступления…Я постоянно звонил ему, когда уезжал. Мы строили планы на будущее. Сергей Леонидович – это легенда Московской консерватории и всей российской культуры. Можно долго говорить о его профессиональных качествах, они всем известны, и его ученики несут эти качества на лучшие сцены мира. Но я запомню его как невероятно доброго, трогательного человека. Этот короткий срок, который я провел с Сергеем Леонидовичем, стал для меня самым спокойным временем в моей еще не очень долгой жизни. Наверно, я по-настоящему нашел себя.

ИШ: Он что-то в вас добавил, что-то подправил или улучшил?

АМ: На всю музыку (это происходило из его огромного опыта) Сергей Леонидович смотрел с невероятным спокойствием, как бы сверху охватывая ее под призмой своей жизни. Он знал все ноты основного репертуара, знал, что там написано, наизусть. Один лишь раз он взял ноты, когда я играл сонату Метнера… Он постоянно слушал мои записи, которые я привозил из поездок, сам просил их включить. Эту способность общего охвата произведения, очень ценную, надеюсь, в какой-то мере я смог от него взять.

ИШ: Сейчас все учебные заведения перевели на дистанционное обучение. Как, по-вашему, дистанционный процесс влияет на качество обучения в музыкальных учреждениях?

АМ: Я воспринимаю это, как временное зло. Для музыканта, если не брать в расчет самостоятельную работу за инструментом, когда уединение – это плюс, дистанционное обучение с педагогом по специальности, да и с другими педагогами, безусловно, теряет в качестве. Сам процесс личного общения, отношение, опыт педагога имеют огромное значение, а экран не дает этого почувствовать. Это большая проблема. К тому же неизбежно возникает преломление звука, это чисто техническая, но гигантская проблема.

ИШ: После победы на Юношеском конкурсе им. П.И. Чайковского и Grand Piano Competition вы стали юной звездой, вероятно, у вас появился профессиональный менеджмент. Кто определяет вашу гастрольную карту, ваш репертуар и частоту выступлений?

АМ: Репертуар и частоту выступлений в настоящее время определяю я сам, а все технические вопросы – сайт и общий график – планирует моя мама. В каждой стране, конечно, есть люди, которые занимаются именно этой страной, но в целом вся техническая работа лежит на моей маме. Если говорить откровенно, ни одно большое концертное агентство не будет заниматься сайтом, графиком, прислушиваться к артисту так, как самый близкий человек.

ИШ: Как вы справляетесь с нагрузкой, которая удваивается еще и тем, что, кроме насыщенной концертной жизни и подготовки к выступлениям надо заниматься в консерватории, сдавать экзамены и т.д.? Как распределяете приоритеты?

АМ: Для меня сейчас приоритет – это заниматься и работать над собой. Занятия в консерватории, конечно, отнимают время, но, я думаю, это пригодится в дальнейшем. Конечно, не получается посещать все лекции, которые хотелось бы, из-за концертов. Я очень стараюсь быть везде и сразу. Но консерватория не отвлекает от музыки, это дополнительный стимул.

ИШ: А вы сами ощущаете свое развитие? Вы ведь стали выступать очень рано, получили признание в подростковом возрасте, сейчас вам всего 18 лет, а вы уже фактически сформировавшийся музыкант. В какую сторону вы развиваете себя в последние два года? На что обращаете внимание? Что для вас сейчас важно?

АМ: Ну, я еще не сформировавшийся музыкант. «Сформировавшийся музыкант» звучит как приговор (смеется). Для меня сейчас, когда я знаю свое расписание на несколько лет, одна из главных целей – это наращивать репертуар, работать над собой. Книги, искусство, музеи – это все мне помогает. Этот процесс со стороны выглядит довольно рутинным: ты приходишь домой, садишься за инструмент, и так в течение многих лет. Но на самом деле в сознании музыканта постоянно происходят борьба, изменения. На данный момент желание учить и играть, как можно больше, – это то, что постоянно ношу в своей голове.

ИШ: Как вы выбираете то произведение, которое будете учить? Почему ваше сердце обращается конкретно к чему-то? Или концертный менеджер вам советует?

АМ: Сольную программу определяю только я сам. Программу с оркестрами решаю с дирижерами, с которыми играю. Когда меня что-то волнует, я просто не могу от этого отказаться: например, на данный момент меня тянет к Рахманинову. Рахманинов вообще лейтмотив моей жизни. Пока не могу остановиться. Играю Третий концерт, Второй. Рапсодию, Четвертый концерт сейчас учу. Первая соната тоже стоит на следующий сезон, и Первый концерт. Рахманинов – это то, чем я сейчас дышу.
Стараюсь также брать в меру возможностей произведения Н.К. Метнера, чувствую к ним влечение. Но, к сожалению, Метнер не так популярен в зарубежных странах, как, к примеру, Рахманинов, и возникают некоторые проблемы с организаторами.

ИШ: Резюмируя, вы играете Первый и Второй концерты Чайковского, Второй, Третий, Четвертый концерты, Рапсодию на тему Паганини Рахманинова, обе (!!!) сонаты Рахманинова, Третий Прокофьева, может что-то не знаю или упустила?

АМ: Первый и Второй концерты Прокофьева тоже в работе. Много и других: Бах, Моцарт, Бетховен, Григ, Сен-Санс, Лист…

ИШ: Ух ты. Причем, в 15 лет вы уже играли Второй концерт Рахманинова и Третий Прокофьева. Но это все вещи, которые сами по себе являются сложнейшими не только в смысле техники, но прежде всего – смыслового наполнения. Их и зрелые пианисты не всегда осиливают. Как вы их учили, что помогало?

АМ: Третий Прокофьева я сыграл еще в тринадцать лет. В первый раз я исполнил его в Большом театре на десятилетнем юбилее фестиваля «Crescendo». Это было невероятно сложно на тот момент, особенно учитывая мой скачкообразный рост в программе. Собственно, после 11 лет я очень активно начал расширять репертуар. Я горел этой музыкой, это соответствовало моему жизнерадостному настрою на будущее, и до сих пор Третий Прокофьева – это самый популярный концерт в моем репертуаре по исполнениям.

ИШ: Самый популярный или самый любимый?

АМ: Сложно сказать «самый любимый» про какой-то концерт, когда существует Третий Рахманинова, например. Это все очень о разном.

ИШ: Есть еще и два прекрасных концерта Шопена…Кстати, за Шопена вы еще не брались?

АМ: Нет, пока не играл. К концертам Шопена нужно прийти с каким-то неудержимым желанием. Так же, как и к концертам Брамса. У меня эти два композитора пока ждут. Я сейчас играю много сольных сочинений Шопена и Брамса: сонаты, скерцо, различные миниатюры. А для их концертов, мне кажется, требуется определенное состояние… На данный момент его нет.

ИШ: Вы растете, меняетесь сами, меняется ваше восприятие мира и музыки. А ваше прочтение этих концертов с возрастом меняется?

АМ: Новые краски появляются с каждым новым выступлением. На сцене происходит что-то неуловимое, что-то неповторимое, то, что невозможно сыграть одинаково. Конечно, для исполнения Третьего концерта Прокофьева нужны серьезные технические возможности, которые, очевидно, у меня выросли с 13 лет. Но этот концерт – как искра, это концерт-метеор, и только когда ты сыграешь его больше 20 раз, приходит ощущение сжатия до одного маленького пикселя, который пролетает, как комета над головой, и исчезает. Как-то так я это ощущаю.

ИШ: Наверно, так и есть. Для меня, например, Прокофьев – самый солнечный композитор.

АМ: Ну, не весь. Второй концерт очень отличается от Третьего, это не искра, это абсолютно какая-то бездна… Я не знаю даже, как описать словами мое отношение к этому концерту.

ИШ: Вы его играли?

АМ: Я готовил его к этому сезону. Сейчас отложил, учу новое. Я очень жду, когда он понадобится, потому что, мне кажется, наравне с Третьим Рахманинова он является самым непростым по форме, содержанию и нагрузке, конечно.

ИШ: А я впервые его услышала в гениальнейшем исполнении Владимира Крайнева. Мне кажется, у Крайнева он получался удивительно светлым и даже как будто праздничным.

АМ: По моим собственным ощущениям, Владимир Крайнев умел привнести надежду абсолютно в любую музыку.

ИШ: В среднем сколько времени у вас уходит на освоение материала любого концерта?

АМ: Все время, что у меня есть, и это касается абсолютно любого концерта. Это никак не измеряется в часах. Например, Третий Рахманинова я выучил очень быстро, за месяц. При этом, когда перед выступлением начинаю его вспоминать, не вижу для себя той границы, куда я могу в нем прийти, как в некоторых других произведениях. По драматизму, смысловой наполненности и, при этом, ясности тем, я не могу сравнить его ни с одним фортепианным произведением. В этом смысле он требует бесконечное количество времени.

ИШ: Но у него есть такая особенность, что он быстро уходит из рук. Пианисты мне говорили, что именно Третий Рахманинова каждый раз надо учить как будто заново.

АМ: Это, видимо, очень индивидуально. Рахманинов был великим пианистом и играл все, что написал, сам. Лично для меня есть гораздо более неудобные концерты. Третий концерт Рахманинова, мне кажется, это единственный концерт, который на рефлекторном уровне вызывает эмоцию абсолютного сжатия Вселенной вне зависимости от того, кого ты слушаешь. Я не могу этого объяснить, и не думаю, что кто-то сможет.
У меня самого есть разные записи этого концерта, и как правило, Третий Рахманинова – как раз такое произведение, где очень важен контакт с дирижером, чтобы ничто не противоречило музыке. Важно, чтобы все музыканты на сцене были в гармонии, поэтому для меня темп, например, главной партии – не основной вопрос в этом произведении. Хотя я заметил: вне зависимости от того, что вы делали на репетиции, дирижеры перед этим концертом Рахманинова входят в какой-то транс…Что-то есть мистическое в этом, мне кажется.

ИШ: Продолжим тему композиторов. Метнер, Рахманинов, Прокофьев. Из произведений этих авторов у вас запланированы ближайшие концерты в Америке, Италии, Испании. Они наиболее востребованы за рубежом, или это то, что вы любите?

АМ: Почему-то сейчас, действительно, неожиданно для себя я заметил, что моя программа в основном представляет русских авторов. Я не считаю это каким-то перекосом. Для меня процесс выбора программы очень сложный и, как правило, мучительный. Новая программа придумывается с гораздо меньшим энтузиазмом, чем делается. Нужно что-то выбрать, а перед тобой вся музыка мира – это очень сложно (улыбается). Но почему-то (я не могу объяснить, почему), моя душа сейчас лежит именно к русской музыке, написанной приблизительно в одно время. Что-то связывает мое мировосприятие с Метнером, Рахманиновым, Прокофьевым.

ИШ: А какие у вас вообще отношения с композиторами? Вы их воспринимаете как авторов текста или как живых людей?

АМ: Когда ты слушаешь музыку, невозможно вообразить, как Рахманинов или Прокофьев творили свои шедевры. Это абсолютные боги для меня. Но когда я на сцене, для меня существует только рояль, и я могу выразить за ним все, что угодно, все, что я на данный момент ощущаю. Мне кажется, композиторы сами отступают перед своими же творениями, словно уходя на второй план, предоставляя музыке жить своей собственной жизнью.

ИШ: Что вы слушаете для себя, когда вдруг появляется свободное время?

АМ: Как правило, симфоническую музыку слушаю гораздо чаще, чем фортепианную. Это симфонии Шостаковича, Малера, Рахманинова, иногда какую-то оперу. Музыка в моих ушах звучит всегда, потому что я нахожу себя в ней. Я постоянно в наушниках.

ИШ: А кто из великих пианистов прошлого ближе вам по звуку?

АМ: Великих пианистов двадцатый век оставил очень много. Для меня основное значение в жизни имеют три: это Сергей Васильевич Рахманинов, Гленн Гульд и Владимир Софроницкий. Эти три имени.

ИШ: На вашу жизнь большое влияние оказали выдающиеся музыканты уже нашего времени: В. Спиваков, Д. Мацуев, А. Сладковский. Что для себя вы бы взяли от каждого из них, какие качества вам импонируют?

АМ: В них есть что-то невероятно притягательное. Эти качества у всех разные: кто-то держится очень высоко, в стиле Артуро Тосканини, кто-то, наоборот, позиционирует себя «ближе к народу», но каждый из музыкантов на большой сцене – это абсолютное солнце, на которое хочется смотреть и от которого невозможно оторваться. Для любого музыканта очень важно общаться со старшими товарищами, потому что эта сдержанная сила, которую они внушают, которая поглощает тебя, как правило, появляется с возрастом. Именно общение с такими людьми, как Владимир Спиваков, Денис Мацуев, Александр Сладковский, Валерий Гергиев, Риккардо Шайи и многие другие, с кем мне посчастливилось встретиться, дает чувство уверенности, спокойного отношения к музыке, то, что пропагандировал Сергей Леонидович Доренский. Это ощущение того, что ты нашел свое место в жизни, и ты просто творишь музыку. Не надо ничего искать. Надо просто положить руки на рояль и прислушаться к тому, что ты играешь.

ИШ: В конце декабря прошлого года вы играли с Михаилом Плетневым и РНО концерт для фортепиано с оркестром фа мажор Дж. Гершвина. Помните, что он вам тогда говорил?

АМ: Михаил Васильевич говорил мне то же самое, что я только что сказал. Потом мы еще раз с ним встречались и обсуждали мой репертуар. Он мне рассказывал про Четвертый концерт Рахманинова. Подсказал, что для того, чтобы сыграть этот концерт, нужно очень много желчи. И это имеет место быть, потому что порывы, которые идут на взлет во всем творчестве Рахманинова, в последнем его концерте почему-то не доходят до вершины. Они все время задыхаются. Это то, что пришло к Рахманинову с возрастом.

ИШ: Но он же написал его за границей, в эмиграции, когда был оторван от своей любимой России. Ему просто не хватало воздуха русского, как бы банально это ни звучало. Кстати, вы были в Ивановке рахманиновской?

АМ: Нет.

ИШ: Туда надо поехать обязательно. Когда вы там окажетесь, поймете, чего ему не хватало на чужбине.

АМ: Да. А Михаил Васильевич – это вообще олицетворение спокойствия в музыке. Мне кажется, никто никогда не видел его волнующимся или в гневе. Это пример той самой мощи, которая может скрываться за любым лицом и любыми руками, но она невероятно притягательна. Смотришь, как завороженный.

ИШ: 27 и 28 мая вы должны были играть сольные концерты в Испании. Программа – красивая и сложная: Симфонические этюды Шумана, 4 пьесы для фортепиано оп. 119 Брамса, «Думка» Чайковского, Вторая соната Рахманинова и Соната-воспоминание оп. 38 Метнера. Как вы ее собирали, как готовили, это новая программа?

АМ: Частично, да. Изначально в ней планировались «Времена года» Чайковского, но, к сожалению, они не подошли по техническим причинам. В первом отделении были Брамс и Шуман, во втором – «Времена года» Чайковского. Когда я учился в Гнесинке, передо мной стояла задача постоянно идти вперед, учить что-то новое, что-то еще и еще. Потом я выпустился, и у меня появилось желание поиграть миниатюры. Ну, а какие миниатюры могут быть более гармоничными, чем «Времена года» Чайковского? Я считаю, что это вершина этого жанра.
Но, к сожалению, я так и не исполнил эту программу. Я должен был играть ее в конце февраля в туре по Италии. Я приехал туда как раз в те выходные, когда количество заболевших коронавирусом резко выросло с 10 до 100 человек. В этот же день все закрыли, и организатор концерта посоветовал мне срочно уехать. Тогда это было очень неожиданно, а теперь весь мир закрыт… Но планы из-за карантина все равно не сбиваются. Я сижу и учу. На осень уже заявлены новые произведения.

ИШ: А Симфонические этюды Шумана будут играться?

АМ: Да, они будут сыграны несколько раз в Америке в октябре. Но опять же, мэр Лос-Анджелеса сказал, что концертов не будет до конца года.
Скажу честно: я очень жалею, что нигде не исполнил эту программу, ведь для пианиста самое важное – то, что ты делаешь дома, в одиночестве, должно быть исполнено для зрителей. Иначе появляется тревога и накрывает ощущение прострации. Нехватка залов, нехватка зрителей… Но эта проблема сейчас не только у меня.

ИШ: Как изменился ваш образ жизни на самоизоляции?

АМ: Мой образ жизни изменился не так сильно: я так же встаю, так же сажусь за инструмент и провожу за ним примерно все время. Изменилось только то, что отсутствуют концерты. Конечно, резкое прерывание этой зависимости от сцены как будто растворяет тебя.

ИШ: Раньше вы все время путешествовали, а теперь находитесь в одном месте. Это не раздражает?

АМ: На самом деле, когда я выезжаю с концертами, я не так много вижу других стран, городов. Смысл путешествий скорее в познании новых людей.
ИШ: А вам вообще легко общаться с людьми?

АМ: Мне общаться с людьми легко, но у меня не получается общаться с ними часто. Гораздо чаще я общаюсь с инструментом.

ИШ: Каким, вы думаете, будет мир, когда наконец границы откроют и разрешат массовые мероприятия, в том числе выступления в концертных залах?

АМ: Все очень сильно зависит от сроков. Многие говорят, что в этом году уже не будет выступлений. Летом у меня должен был состояться дебютный тур по Америке, было запланировано участие в больших музыкальных фестивалях. Если концерты начнутся только со следующего года, думаю, будет очень тяжело и музыкантам, и публике. Основной процент зрителей – это люди, постоянно приходящие в зал, и все держится на потребности в музыке и зрителей, и артистов. Артистам все равно придется играть. Но насколько это будет естественно и для артиста, и для человека, приходящего в зал, – это большой вопрос. Может, в регионах российских что-то начнется летом, но весь мир, Москва и Петербург, скорее всего, даже осенью еще не откроют свои концертные залы.

ИШ: Если постараться объяснить словами, что для вас – музыка?

АМ: Музыка может заменить человеку все, что угодно. Это и эмоции, которые ты получаешь у инструмента, и удовлетворение на физическом уровне. Музыка – это что-то абсолютно неотделимое от меня. В то время, когда я сам не играю на инструменте, я всегда ее слушаю. Это моя половинка, с которой я настолько сросся, что карантинная попытка оторвать от меня какой-то ее кусок – трагичная ситуация. Не исключаю, что эта вынужденная самоизоляция обострит депрессивные настроения у людей. Но я очень надеюсь, что этот период в скором времени останется в прошлом, а музыка поможет нам справиться с его последствиями.